Неточные совпадения
Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее два
часа, Анна провела в сомнениях о том, всё ли кончено или есть надежда примирения и надо ли ей сейчас уехать или еще раз увидать его. Она ждала его целый день и вечером,
уходя в свою комнату, приказав передать ему, что у нее голова болит, загадала себе: «если он придет, несмотря на слова горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, всё конечно, и тогда я решу, что мне делать!..»
Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: «Что же, что же это самое важное, что дает такое спокойствие? Вы знаете, скажите мне!» Но Варенька не понимала даже того, о чем спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила только о том, что ей нынче нужно еще зайти к М-me Berthe и поспеть домой к чаю maman, к 12
часам. Она вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась
уходить.
Они
ушли. Напрасно я им откликнулся: они б еще с
час проискали меня в саду. Тревога между тем сделалась ужасная. Из крепости прискакал казак. Все зашевелилось; стали искать черкесов во всех кустах — и, разумеется, ничего не нашли. Но многие, вероятно, остались в твердом убеждении, что если б гарнизон показал более храбрости и поспешности, то по крайней мере десятка два хищников остались бы на месте.
Он извинился, говоря, что его
часы уходят.
Максим Максимыч сел за воротами на скамейку, а я
ушел в свою комнату. Признаться, я также с некоторым нетерпением ждал появления этого Печорина; хотя, по рассказу штабс-капитана, я составил себе о нем не очень выгодное понятие, однако некоторые черты в его характере показались мне замечательными. Через
час инвалид принес кипящий самовар и чайник.
Он наскоро выхлебнул чашку, отказался от второй и
ушел опять за ворота в каком-то беспокойстве: явно было, что старика огорчало небрежение Печорина, и тем более, что он мне недавно говорил о своей с ним дружбе и еще
час тому назад был уверен, что он прибежит, как только услышит его имя.
За два
часа до обеда Андрей Иванович
уходил к себе в кабинет затем, чтобы заняться сурьезно и действительно.
Вовремя являлся, вовремя
уходил; не затруднял хозяина запросами в
часы неразговорчивости его; с удовольствием играл с ним в шахматы, с удовольствием молчал.
Раскольников сказал ей свое имя, дал адрес и обещался завтра же непременно зайти. Девочка
ушла в совершенном от него восторге. Был
час одиннадцатый, когда он вышел на улицу. Через пять минут он стоял на мосту, ровно на том самом месте, с которого давеча бросилась женщина.
Он шел домой и,
уходя, спешил заглянуть на больного. Разумихин донес ему, что тот спит, как сурок. Зосимов распорядился не будить, пока проснется. Сам же обещал зайти
часу в одиннадцатом.
— Совсем тебе не надо, оставайся! Зосимов
ушел, так и тебе надо. Не ходи… А который
час? Есть двенадцать? Какие у тебя миленькие
часы, Дуня! Да что вы опять замолчали? Все только я да я говорю…
— Ваша воля. — И старуха протянула ему обратно
часы. Молодой человек взял их и до того рассердился, что хотел было уже
уйти; но тотчас одумался, вспомнив, что идти больше некуда и что он еще и за другим пришел.
— Вы уж
уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра. Я буду там
часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.
— Говорил? Забыл. Но тогда я не мог говорить утвердительно, потому даже невесты еще не видал; я только намеревался. Ну, а теперь у меня уж есть невеста, и дело сделано, и если бы только не дела, неотлагательные, то я бы непременно вас взял и сейчас к ним повез, — потому я вашего совета хочу спросить. Эх, черт! Всего десять минут остается. Видите, смотрите на
часы; а впрочем, я вам расскажу, потому это интересная вещица, моя женитьба-то, в своем то есть роде, — куда вы? Опять
уходить?
— «Каким таким манером?» — «А таким самым манером, что мазали мы этта с Митреем весь день, до восьми
часов, и
уходить собирались, а Митрей взял кисть да мне по роже краской и мазнул, мазнул, этта, он меня в рожу краской, да и побег, а я за ним.
Ушел. Ах! от господ подалей;
У них беды себе на всякий
час готовь,
Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь.
Часу в первом утра он, с усилием раскрыв глаза, увидел над собою при свете лампадки бледное лицо отца и велел ему
уйти; тот повиновался, но тотчас же вернулся на цыпочках и, до половины заслонившись дверцами шкафа, неотвратимо глядел на своего сына.
Туробоев сказал ему адрес, куда нужно прийти в воскресенье к восьми
часам утра, и
ушел, захлопнув дверь за собой с ненужной силой.
— Я на минуту загляну к сыну, — сказала Спивак,
уходя. Корвин вынул из кармана жилета золотые
часы.
— Вполне приличны. Не обидишься, если я
уйду? Хочется взглянуть на город. А ты, наверное, отдыхаешь в этот
час?
По утрам, через
час после того, как
уходила жена, из флигеля шел к воротам Спивак, шел нерешительно, точно ребенок, только что постигший искусство ходить по земле. Респиратор, выдвигая его подбородок, придавал его курчавой голове форму головы пуделя, а темненький, мохнатый костюм еще более подчеркивал сходство музыканта с ученой собакой из цирка. Встречаясь с Климом, он опускал респиратор к шее и говорил всегда что-нибудь о музыке.
Любаша всегда стремилась куда-то, боялась опоздать, утром смотрела на стенные
часы со страхом, а около или после полуночи,
уходя спать, приказывала себе...
Поработав больше
часа, он
ушел, унося раздражающий образ женщины, неуловимой в ее мыслях и опасной, как все выспрашивающие люди. Выспрашивают, потому что хотят создать представление о человеке, и для того, чтобы скорее создать, ограничивают его личность, искажают ее. Клим был уверен, что это именно так; сам стремясь упрощать людей, он подозревал их в желании упростить его, человека, который не чувствует границ своей личности.
Затем она попросила Спивак показать ей сына, но Аркадий с нянькой
ушел гулять. Тогда Лидия, взглянув на
часы, сказала, что ей пора на вокзал.
Тишина росла, углублялась, вызывая неприятное ощущение, — точно опускался пол,
уходя из-под ног. В кармане жилета замедленно щелкали
часы, из кухни доносился острый запах соленой рыбы. Самгин открыл форточку, и, вместе с холодом, в комнату влетела воющая команда...
Шел восьмой
час, а Варвара
ушла в четвертом.
На этом месте он задремал, рано утром его разбудила Дуняша, он охотно и снисходительно поиграл ее удобным и приятным телом, а через
час оделся и
ушел домой.
В девять
часов утра она
уходила в школу, являлась домой к трем; от пяти до семи гуляла с ребенком и книгой в саду, в семь снова
уходила заниматься с любителями хорового пения; возвращалась поздно.
— Вот это и есть тема, подлежащая нашему обсуждению, — отвечал он и, если видел, что совопросник не удовлетворен, вслед за этим, взглянув на
часы,
уходил.
Ленивый от природы, он был ленив еще и по своему лакейскому воспитанию. Он важничал в дворне, не давал себе труда ни поставить самовар, ни подмести полов. Он или дремал в прихожей, или
уходил болтать в людскую, в кухню; не то так по целым
часам, скрестив руки на груди, стоял у ворот и с сонною задумчивостью посматривал на все стороны.
После обеда, вечером — его нет, нет. До десяти
часов она волновалась надеждой, страхом: в десять
часов ушла к себе.
Но ему не было скучно, если утро проходило и он не видал ее; после обеда, вместо того чтоб остаться с ней, он часто
уходил соснуть
часа на два; но он знал, что лишь только он проснется, чай ему готов, и даже в ту самую минуту, как проснется.
Они послеобеденные
часы нередко просиживали вдвоем у бабушки — и Вера не скучала, слушая его, даже иногда улыбалась его шуткам. А иногда случалось, что она, вдруг не дослушав конца страницы, не кончив разговора, слегка извинялась и
уходила — неизвестно куда, и возвращалась через
час, через два или вовсе не возвращалась к нему — он не спрашивал.
Он посмотрел на
часы. Она
ушла в девятом
часу, теперь скоро одиннадцать! Она велела подождать, сказала, что вернется сейчас: долог этот
час!.. «Что она? где она?» — в тревоге повторял он.
Он робко пришел туда и осмотрелся кругом. Все сидят молча и рисуют с бюстов. Он начал тоже рисовать, но через два
часа ушел и стал рисовать с бюста дома.
— Сегодня я не могла выйти — дождик шел целый день; завтра приходите туда же в десять
часов…
Уйдите скорее, кто-то идет!
Татьяна Марковна была с ней ласкова, а Марья Егоровна Викентьева бросила на нее, среди разговора, два, три загадочных взгляда, как будто допрашиваясь: что с ней? отчего эта боль без болезни? что это она не пришла вчера к обеду, а появилась на минуту и потом
ушла, а за ней пошел Тушин, и они ходили целый
час в сумерки!.. И так далее.
На другой день я вышел из дому, хоть и в десять
часов дня, но изо всех сил постарался
уйти потихоньку, не простившись и не сказавшись; так сказать, ускользнул.
В десять
часов, только что я собрался
уходить, — к нему, разумеется, — появилась Настасья Егоровна. Я радостно спросил ее: «Не от него ли?» — и с досадой услышал, что вовсе не от него, а от Анны Андреевны и что она, Настасья Егоровна, «чем свет
ушла с квартиры».
От Анны Андреевны я домой не вернулся, потому что в воспаленной голове моей вдруг промелькнуло воспоминание о трактире на канаве, в который Андрей Петрович имел обыкновение заходить в иные мрачные свои
часы. Обрадовавшись догадке, я мигом побежал туда; был уже четвертый
час и смеркалось. В трактире известили, что он приходил: «Побывали немного и
ушли, а может, и еще придут». Я вдруг изо всей силы решился ожидать его и велел подать себе обедать; по крайней мере являлась надежда.
Часа в три мы снялись с якоря, пробыв ровно три месяца в Нагасаки: 10 августа пришли и 11 ноября
ушли. Я лег было спать, но топот людей, укладка якорной цепи разбудили меня. Я вышел в ту минуту, когда мы выходили на первый рейд, к Ковальским, так называемым, воротам. Недавно я еще катался тут. Вон и бухта, которую мы осматривали, вон Паппенберг, все знакомые рытвины и ложбины на дальних высоких горах, вот Каменосима, Ивосима, вон, налево, синеет мыс Номо, а вот и простор, беспредельность, море!
Я не знал, на что решиться, и мрачно сидел на своем чемодане, пока товарищи мои шумно выбирались из трактира. Кули приходили и выходили, таская поклажу. Все
ушли; девятый
час, а шкуне в 10
часу велено
уйти. Многие из наших обедают у Каннингама, а другие отказались, в том числе и я. Это прощальный обед. Наконец я быстро собрался, позвал писаря нашего, который жил в трактире, для переписки бумаг, велел привести двух кули, и мы отправились.
— Впрочем, мы после поговорим, — сказал Селенин. — Иду, — обратился он к почтительно подошедшему к нему судебному приставу. — Непременно надо видеться, — прибавил он, вздыхая. — Только застанешь ли тебя? Меня же всегда застанешь в 7
часов, к обеду. Надеждинская, — он назвал номер. — Много с тех пор воды утекло, — прибавил он
уходя, опять улыбаясь одними губами.
— В добрый
час… Жена-то догадалась хоть
уйти от него, а то пропал бы парень ни за грош… Тоже кровь, Николай Иваныч… Да и то сказать: мудрено с этакой красотой на свете жить… Не по себе дерево согнул он, Сергей-то… Около этой красоты больше греха, чем около денег. Наш брат, старичье, на стены лезут, а молодые и подавно… Жаль парня. Что он теперь: ни холост, ни женат, ни вдовец…
— Свидания в первое время происходили в
часы службы Половодова в банке. Привалов являлся как раз в то время, когда хозяину нужно было
уходить из дому, и он каждый раз упрашивал гостя подождать до его возвращения, чтобы пообедать вместе. Это были счастливые минуты… Антонида Ивановна, проводив мужа, забывала всю свою лень и дурачилась, как институтка.
Они поговорили еще с четверть
часа, но Привалов не
уходил, поджидая, не послышится ли в соседней комнате знакомый шорох женского платья.
Иногда Привалову делалось настолько тяжелым присутствие Лоскутова, что он или
уходил на завод, или запирался на несколько
часов в своей комнате.
И точно опустился занавес, луна
ушла под облака, и вдруг все потемнело кругом. Старцев едва нашел ворота, — уже было темно, как в осеннюю ночь, — потом
часа полтора бродил, отыскивая переулок, где оставил своих лошадей.
— Помилуйте, не могу: до железной дороги восемьдесят верст, а машина
уходит со станции в Москву в семь
часов вечера — ровно только, чтоб поспеть.